Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков

пребывал в пенсионном состоянии, как он выражался. Вышел он на пенсию совершенно неожиданно и для самого себя и для сослуживцев. Он еще хорошо бегал на лыжах, был ловок, метко стрелял. На здоровье не жаловался. Перед пенсией он заведовал отделом, куда поступали самые сложные и запутанные дела из трех центральных областей России. В отделе своем Петр Ильич завел нечто вроде служебной игры: раза два-три в году сотрудники собирались у него в кабинете. Из архива приносили папки с «глухими» или «мертвыми» делами давних лет. Каждый брал наугад папку. Петр Ильич засекал время, все расходились. Через час снова собирались. Каждый выкладывал свои догадки, версии. И бывали случаи, удавалось вдруг распутать какое-то нераскрытое преступление. Петр Ильич взял себе тоже папку. Полистал ее. Но в суть дела не вникал, а почему-то вспоминались ему молодые годы: его и школьного товарища Кольку Никитина направили работать в угрозыск. И они переживали, рассуждая так: лет через десять — пятнадцать с жульем разным будет покончено, что же они будут тогда делать? Петр Ильич посмеялся. Потом подумал о том, что все товарищи молодости его погибли, хотя на фронте и не были. А Никитина убил во время войны какой-то хулиган в Чугуеве из самопала. Петр Ильич все сидел, вспоминая. А едва сошлись молодые сотрудники, он почувствовал себя плохо. Уехал домой. Кружилась голова и тошнило. Жена вызвала врача. У Петра Ильича было высокое давление. Его уложили в постель. И пролежал он месяц. А потом и попросил отставку. Просьбу его удовлетворили. Прежде городской шум ему не мешал, но тогда вдруг захотелось тишины, он снял под Москвой дачу. И тихо прожил полтора года. Соседям говорил, что он бухгалтер, расспросами его не допекали. Однако в добровольном изгнании долго усидеть не смог, стал появляться в своем управлении, к нему обращались за помощью, за советом. И хотелось ему еще раз попробовать себя в настоящем деле. Однажды ему рассказали о случае с сейфом в этом городе…

Вскоре он и появился в доме Васильевны в степенном обличии пенсионера-дачника. В первый же вечер, когда он и Васильевна пили чай под вишнями, пришел Крыльцов. И Петру Ильичу сразу подумалось, что он где-то видел этого человека, встречался с ним, разговаривал. Казалось, вот совсем недавно видел эти бегающие серые глаза, седоватые черные волосы, нос с горбинкой. Но главное — тик под глазом, манера разговаривать и голос, оттенки голоса были знакомы. Петра Ильича в пот ударило, но где он встречал этого человека, никак вспомнить не мог.

Когда Крыльцов отправился к себе, Петр Ильич посидел с минуту и прошел в дом. В отведенной ему Васильевной комнатке два окна смотрели в густой сад. Петр Ильич задернул занавеску, разделся и лег. За сорок лет работы в угрозыске он повидал много разных типов. Матерые растратчики, жулики, проходимцы разных мастей принимали личину обиженных судьбой людей. Выступали в роли врачей, инженеров и даже ученых, которых когда-то кто-то подсидел, оговорил, надул. И так все умно, профессионально рассуждали, факты приводили вполне возможные, что не придерешься, и только тщательный разбор дела помогал вывести пройдох на чистую воду.

Сослуживцы Петра Ильича считали его одаренным каким-то особым даром прозорливости. Но никакой особой прозорливости он за собой не замечал. Он был просто честным человеком. За всю свою жизнь он ни разу не поступился совестью. И ко всякому подследственному относился как к честному гражданину. Выслушивал его внимательно и терпеливо, стараясь понять его характер. Петр Ильич всякий раз заставлял себя думать: нет, этот человек честен. Но факты потом постепенно приближали его к истине. И он редко обманывался, ошибался.

29

Степан Мильковский изменился. Он стал опять носить заказные сапоги и мундир. В небеса уже не смотрел. Если замечал голубей, снисходительно ухмылялся. При встрече с голубятниками большей частью молчал. Кивал, произносил: «Да нет, всяко бывает», — и голубятники стали сторониться его. И к Насте Стопоровой Степа чуть охладел, реже встречался с нею. Однажды она решила его припугнуть. Заговорила с ним сладким голосом с язвительными интонациями:

— Слушай, Степушка, золотце мое, я замечаю, ты принаряжаться начал повседневно. Но скажи мне, голубчик, думаешь, Алена не обратит внимания на Вальку Сетницкую из галантерейного? Ты что-то часто захаживать в галантерейный начал, а?

Степан молча поднялся, приосанился, заговорил незнакомым Насте голосом:

— Дорогая, сюжет вашей повести мне знаком. С присущей вам женской настырностью вы ведете линию к одному и тому же тупику, где видится вам Алена, моя жена. Но аргумент ваш, сударыня, слаб. Ваша карта бита. Шантаж неуместен. Ты знаешь, Настя, что после выхода на пенсию главбуха Белкина Алена займет его место? Ты знаешь, Настя, ее характер? Я что? Я мужик. Даже учителя школьные, хранители нашей морали и нравственности, мужику простят его заблуждения. Понимаешь? Тебя же Алена сотрет в порошок. И тебе придется бежать обратно в Гадячинскую. Подобная версия тебя устраивает?

Настя была поражена. Степан говорил прямо по-книжному. Гладко и твердым голосом. Она поспешно застегнула сарафан и не знала, что сказать. Ей стало страшно.

— Степушка, да ты ли это? — прошептала она.

— Да, это я. Я — Степан Мильковский, — произнес он, не поворачивая к ней лица, складывая руки на груди. — Мне тридцать лет. Почти столько же было Иисусу Христу, когда его распяли на кресте. — Он вдруг шагнул к ней, присел. — Да ты знаешь, блаженная, что такое интуиция и дедукция? — зашептал Степан с горячностью. — Я предвидел твой сегодняшний разговор, я ждал его еще на той неделе, когда ты к бывшей мельнице пришла! От меня ничего не скроешь! Я все теперь предвижу, Настя. Все! Со мной хитрить теперь нельзя, Настя. Шантажировать — не получится! Ты знаешь, у меня не только район кирпичного завода. И вокзал Пушков отдал мне. И я найду грабителей, Настя!

Она прижалась к нему. Она дрожала.

— Степанушка, дружочек, помолчи, — шептала она. — Я не буду больше, голубчик… Не буду…

Они помирились под луной. Потом Настя стремглав умчалась домой, а Степан отправился продолжать дежурство.

Столяра Женьку Милькова он уже и мысленно называл только Евгением Васильевичем. Вначале образ жизни столяра, его манера разговаривать казались Степану странными. Если к столяру никто на улице не обращался с вопросом, он на людей внимания не обращал. Он брал частные заказы от граждан. Изготовлял дома полочки, стулья, кадки, детские кроватки с откидными стенками. Но больше по дому столяр ничего не делал. Хозяйство и дом вела худенькая и проворная жена, привезенная с